ЭПИГОНЫ
Повторенье – моя судьба.
Семеро против Фив
Дали лучшую пьесу Эсхилу,
Но потом были Софокл и Еврипид,
И они писали о том же,
Только, видимо, хуже –
Потому и не сохранилось
Их драм о Семи против Фив.
Но за Корой-Электрой Эсхила
Шла Диана-Электра Софокла
И уже не совсем дева
Неврастеника Еврипида –
И Софокл не считал зазорным
Брать сюжеты лысого гения,
Потому что сам был велик
(Как, впрочем, и Еврипид
С его мерзким характером XX века
От Рождества Христова,
В которого он бы не верил).
И, как это нам ни печально,
Но не Эсхилом, нет, боюсь, не Эсхилом
Мерил Юджин О’Нил
Траур своей героини;
Антигоны Ануя и Сартра
(и даже моя Антигона) –
Не Антигона Софокла,
А порождение всех
Антигон и Амфитрионов,
Федр, Орлеанских Дев –
Ибо нам, извращённым
Нашим неверным веком
Атома и психоанализа
(Противоречие этимологий!)
Нужны новые героини,
Впитавшие кровь и желчь
Своих тёзок за тысячелетья.
Семеро против Фив
Вечно штурмуют город –
Гибельный и неприступный
(Ибо в нём живёт Антигона);
Вечно лежат в грязи,
В пыли, замешанной кровью;
Их жёны и сёстры вечно
Платят жизнью и униженьем
За право костра у гроба
Для семерых убийц
Для семерных героев
(Поражение – героично! –
Веруют до сих пор
Неудачники всего мира).
Не следует забывать,
Что в пустых домах Семерых
Подрастают их сыновья –
Безотцовщина с жаждой мести
За отцов, матерей – и даже
За фиванскую Антигону.
О них не осталось трагедий,
Но развалины мёртвых Фив
Помнят, кто их сокрушил
Помнят, помнят руины
Гордое имя Эпигонов,
Что значит «рождённые позже»…
Как и я.
Наследники Семерых,
Вы поймёте наследника Эсхила
(И многих, многих других) –
Меня, эпигона века,
Рождённого позже его славы,
Но ещё до Троянской войны…
ИАКОВ
– А как же Капаней, Аякс Локрийский?
– Они ведь признавали всех богов,
Их клич – «С богами или против них!»
«Электра», 1978
Я вспоминаю молодую ночь,
Когда я с Господом своим боролся
В кипеньи мускулов, в гуденьи жил,
В поту и отсветах парящих крыльев;
Когда я видел бога моего,
Когда я чуял бога моего,
И жаркое его прикосновенье
Скрутило мне бессильное бедро;
Когда успел заметить краем глаза,
Как Дьявол руки в ярости кусал
И, ослеплённый жаром нашей схватки,
Грыз землю, завывая от бессилья.
Сегодня тоже ночь, но я – старик,
Не знаю – то, наверное, был сон,
Которые так любит мой Иосиф,
А ногу мучает мою подагра.
Я знаю – видеть Бога невозможно,
Я знаю – чуять Бога невозможно,
Что Он – на небе, или же – повсюду,
А может быть… да нет, не может быть!
И я смотрю в немую темноту
И вижу: из угла корявым пальцем
Меня со смехом манит смутный Дьявол,
Шепча: «Иаков, кончена борьба!»
СТЕНЫ ВАВИЛОНА
Вот – я срываю стены Вавилона,
В котором был рожден, в котором предки
Мои до двадцать пятого колена
Рождались множество веков подряд.
Недавний книжник, богослов, законник,
Богатством и почетом окруженный,
Вот, я под свист тугой персидской плети
Врубаюсь в стены Города киркой.
Вчера я пробудился рано утром
От криков: «Персы в Городе! Измена!»
И увидал, как бешеные кони
Грохочут по кирпичной мостовой.
Я увидал, как под удары копий
Рвались с мечами дети Вавилона,
Я видел, как пожар летал столицей
И оплавлялись медные быки,
Как на ногах пропитывался кровью
Сапожный войлок у свирепых персов,
Как древние законы Хаммурапи
Они дробили гулкой булавой.
Я помню все законы – все до строчки,
Я повторить могу их без запинки,
Но что законы, если беззаконье
Вложило в руку мне мою кирку?
Вот – я срываю стены Вавилона,
А справа от меня – персидский воин,
Штрафник, посмевший отобрать добычу –
Девицу – командира своего.
Он красною мотает бородою,
Уже не помня никакой девицы:
Их было слишком много этой ночью,
И поработать в этот день не грех.
Я побежал тогда сквозь кровь и копоть
В мой милый храм, к моей Библиотеке,
Но в храме персы брали жен Мардука
И обдирали золотой кумир,
А по Библиотеке проскакали
Четыре тысячи подков, и снова –
Четыре тысячи подков обратно –
По глине дорогих моих таблиц,
По гимнам в честь державного Баала,
По описям садов Семирамиды,
По бедному седому Гильгамешу,
Разбрызгивая пылью письмена.
И там я опустился на колени
И среди криков, ругани и плача
Читал о том, как некогда украла
Цветок бессмертья у людей змея.
Потом вдруг надо мною почернело,
И на коне, в тиаре полководца,
Безносый и безухий победитель
Осклабился и крикнул: «Взять его!»
Вот – я срываю стены Вавилона,
А слева от меня израильтянин,
Мой раб, хохочет, яростно вгрызаясь
Своей киркой в напрасный наш оплот.
Я видел, как вчера, в слезах восторга,
Во исполненье древних песнопений,
Он о каменья разбивал младенцев
За то, что их отчизна – Вавилон.
Он был рабом, и он рабом остался,
И вновь цепей, плетей и скорпионов
Ждет, и ему не увидать свободы –
Но он успел возмездье увидать.
Никто не знает, что прочел вчера я
Средь глиняных таблиц библиотеки
Пророчество забытого пророка
О том, как город мой падет во прах,
Как за него, еще спустя столетья,
Сумеет отомстить закатный воин
И как пращами по степи размечут
Разъятый труп Великого Царя,
Как снова этот воин, сын Баала,
Решит восстановить седые стены
И сделать Вавилон своей столицей –
И от отравы здесь же и умрет.
Вот я срываю стены Вавилона,
Несчастного, великого, родного,
Где я родился, рос, потом учился,
Любил, молился, ратовал, судил;
Но разве звезды защитили Город,
Но разве мудрость защитила Город,
Но разве защитили бедный Город
Законы, что придумал он себе?
Законы наши попирают персы,
Им ни к чему ученья и познанья,
И если звезды в небе – золотые,
Они и небо скоро обдерут.
И я забуду книги и науки,
И я забуду имена созвездий,
Забуду все, чему учился годы,
Но ничего врагам не расскажу:
Пускай они пугаются затмений,
Пускай они сгорают от болезней,
Пускай они до сотого колена
Клянут и помнят павший Вавилон,
Который знал, куда ведет дорога
Великой силы и великой славы,
Который знал, что в мире нет бессмертья,
Что все падет, забудется, уйдет –
И я срываю стены Вавилона,
А дух, лицом подобный Птице Бури,
Одетый в перья, отверзает землю –
И принимает Вавилон земля…
ФИЛЛИДИН КОВЧЕЖЕЦ
Ветер с юга приносит клочья моря,
Сын Фесея корабль свой снаряжает,
А Филлида стоит, бела от горя,
Демофонта в дорогу провожает.
«Ты уедешь в далёкие Афины,
Сложенные из красноватой глины,
Где все речи торжественны и длинны,
Где все мысли извилисто-змеины.
Там, в Афинах, другую ты полюбишь,
Там, в Афинах, Филлиду позабудешь,
И разлучницей от души отрубишь,
И с разлучницей целоваться будешь.
Ты себе господин – как хочешь, делай,
Но прими на прощанье ларчик белый:
В нём – святыня владычицы Кибелы,
В нём – те песни, что Рея Зевсу пела.
И когда в стороне своей приветной
Ты увидишь – обратно не вернуться,
Обещай мне открыть ларец заветный
И к святыне Кибелы прикоснуться».
Плещет ветер в упругое ветрило,
Наделяя корабль небесной силой;
Ждут матросы земли родной и милой –
Только царь Демофонт молчит уныло.
Вот они приближаются к Пирею,
Их встречают и на берег выводят,
И одежды полощутся, белея,
На владыки заждавшемся народе.
Подвели его к отческому трону,
Почитая, как дивную икону –
А в душе его всё подобно стону,
А душа – тетивою напряжённой.
Бьют в тимпаны, бряцают на кифаре,
Трубят в трубы, ликуют и смеются,
Демофонт же отдался жёлтой маре…
Вдруг он понял: назад уж не вернуться.
Прочь ушёл он от музыки и пенья
И, укрывшись под портиковой сенью,
У Филлиды царь попросил прощенья
И ларец отворил без нетерпенья.
И раскрылся святой ларец Кибелы,
И влилось ему ведение в душу:
Он познал теперь более, чем Селлы,
Он познал небеса, мря и сушу;
Будто вдруг подоспел к заветной мете,
Будто вырвался вдруг из древней сети –
И открылось ему всё зло на свете,
И за всё это зло он стал в ответе.
Он захлопнул ларец, объятый страхом,
И вскочил на коня, и прочь рванулся –
Пыль взвилась по следам горячим прахом;
Белый конь оступился и споткнулся.
Царь упал на широкую дорогу,
Грудь мечом пропоров, поранив ногу,
И подполз к незнакомому порогу,
И скончался, воззвав к себе, как к богу.
Этот стон долетел до дальней дали,
До фракийского берега, как птица,
Где ещё в теремах Филлиды ждали,
Что к любимой он снова возвратится.
«Что ж, – Филлида себе сказала в горе, –
Оказался, знать, курос не по коре.
Я с богами и судьбами не спорю,
Путь один мне – в пучину злого моря.
Но другая его не поцелует,
Но другой не отдаст мои он ласки
Ни одна никогда не очарует –
Он мне верен, как в доброй детской сказке.
Бог ли, прах ли он, мой любимый, ныне,
Он в Афинах иль равен стал Афине –
Но любой покорюся я судьбине,
Но разлучницы нет меж нас отныне.
Злое море меня с ним разлучило,
Но не стану я тщетно слать проклятья –
Отыщу в себе и для смерти силы…
Так прими, Океан, меня в объятья!»