ЭПИГОНЫ

​

Повторенье – моя судьба.

Семеро против Фив

Дали лучшую пьесу Эсхилу,

Но потом были Софокл и Еврипид,

И они писали о том же,

Только, видимо, хуже –

Потому и не сохранилось

Их драм о Семи против Фив.

 

Но за Корой-Электрой Эсхила

Шла Диана-Электра Софокла

И уже не совсем дева

Неврастеника Еврипида –

И Софокл не считал зазорным

Брать сюжеты лысого гения,

Потому что сам был велик

(Как, впрочем, и Еврипид

С его мерзким характером XX века

От Рождества Христова,

В которого он бы не верил).

 

И, как это нам ни печально,

Но не Эсхилом, нет, боюсь, не Эсхилом

Мерил Юджин О’Нил

Траур своей героини;

Антигоны Ануя и Сартра

(и даже моя Антигона) –

Не Антигона Софокла,

А порождение всех

Антигон и Амфитрионов,

Федр, Орлеанских Дев –

Ибо нам, извращённым

Нашим неверным веком

Атома и психоанализа

(Противоречие этимологий!)

Нужны новые героини,

Впитавшие кровь и желчь

Своих тёзок за тысячелетья.

 

Семеро против Фив

Вечно штурмуют город –

Гибельный и неприступный

(Ибо в нём живёт Антигона);

Вечно лежат в грязи,

В пыли, замешанной кровью;

Их жёны и сёстры вечно

Платят жизнью и униженьем

За право костра у гроба

Для семерых убийц

Для семерных героев

(Поражение – героично! –

Веруют до сих пор

Неудачники всего мира).

Не следует забывать,

Что в пустых домах Семерых

Подрастают их сыновья –

Безотцовщина с жаждой мести

За отцов, матерей – и даже

За фиванскую Антигону.

О них не осталось трагедий,

Но развалины мёртвых Фив

Помнят, кто их сокрушил

Помнят, помнят руины

Гордое имя Эпигонов,

Что значит «рождённые позже»…

Как и я.

 

Наследники Семерых,

Вы поймёте наследника Эсхила

(И многих, многих других) –

Меня, эпигона века,

Рождённого позже его славы,

Но ещё до Троянской войны…

​

​

​

ИАКОВ

​

­– А как же Капаней, Аякс Локрийский?

– Они ведь признавали всех богов,

Их клич –  «С богами или против них!»

«Электра», 1978

​

Я вспоминаю молодую ночь,

Когда я с Господом своим боролся

В кипеньи мускулов, в гуденьи жил,

В поту и отсветах парящих крыльев;

Когда я видел бога моего,

Когда я чуял бога моего,

И жаркое его прикосновенье

Скрутило мне бессильное бедро;

Когда успел заметить краем глаза,

Как Дьявол руки в ярости кусал

И, ослеплённый жаром нашей схватки,

Грыз землю, завывая от бессилья.

 

Сегодня тоже ночь, но я – старик,

Не знаю –­ то, наверное, был сон,

Которые так любит мой Иосиф,

А ногу мучает мою подагра.

Я знаю – видеть Бога невозможно,

Я знаю – чуять Бога невозможно,

Что Он – на небе, или же – повсюду,

А может быть… да нет, не может быть!

И я смотрю в немую темноту

И вижу: из угла корявым пальцем

Меня со смехом манит смутный Дьявол,

Шепча: «Иаков, кончена борьба!»

 

 

СТЕНЫ ВАВИЛОНА

​

Вот – я срываю стены Вавилона,

В котором был рожден, в котором предки

Мои до двадцать пятого колена

Рождались множество веков подряд.

 

Недавний книжник, богослов, законник,

Богатством и почетом окруженный,

Вот, я под свист тугой персидской плети

Врубаюсь в стены Города киркой.

 

Вчера я пробудился рано утром

От криков: «Персы в Городе! Измена!»

И увидал, как бешеные кони

Грохочут по кирпичной мостовой.

 

Я увидал, как под удары копий

Рвались с мечами дети Вавилона,

Я видел, как пожар летал столицей

И оплавлялись медные быки,

 

Как на ногах пропитывался кровью

Сапожный войлок у свирепых персов,

Как древние законы Хаммурапи

Они дробили гулкой булавой.

 

Я помню все законы – все до строчки,

Я повторить могу их без запинки,

Но что законы, если беззаконье

Вложило в руку мне мою кирку?

 

Вот – я срываю стены Вавилона,

А справа от меня – персидский воин,

Штрафник, посмевший отобрать добычу –

Девицу – командира своего.

 

Он красною мотает бородою,

Уже не помня никакой девицы:

Их было слишком много этой ночью,

И поработать в этот день не грех.

 

Я побежал тогда сквозь кровь и копоть

В мой милый храм, к моей Библиотеке,

Но в храме персы брали жен Мардука

И обдирали золотой кумир,

 

А по Библиотеке проскакали

Четыре тысячи подков, и снова –

Четыре тысячи подков обратно –

По глине дорогих моих таблиц,

 

По гимнам в честь державного Баала,

По описям садов Семирамиды,

По бедному седому Гильгамешу,

Разбрызгивая пылью письмена.

 

И там я опустился на колени

И среди криков, ругани и плача

Читал о том, как некогда украла

Цветок бессмертья у людей змея.

 

Потом вдруг надо мною почернело,

И на коне, в тиаре полководца,

Безносый и безухий победитель

Осклабился и крикнул: «Взять его!»

 

Вот – я срываю стены Вавилона,

А слева от меня израильтянин,

Мой раб, хохочет, яростно вгрызаясь

Своей киркой в напрасный наш оплот.

 

Я видел, как вчера, в слезах восторга,

Во исполненье древних песнопений,

Он о каменья разбивал младенцев

За то, что их отчизна – Вавилон.

 

Он был рабом, и он рабом остался,

И вновь цепей, плетей и скорпионов

Ждет, и ему не увидать свободы –

Но он успел возмездье увидать.

 

Никто не знает, что прочел вчера я

Средь глиняных таблиц библиотеки

Пророчество забытого пророка

О том, как город мой падет во прах,

 

Как за него, еще спустя столетья,

Сумеет отомстить закатный воин

И как пращами по степи размечут

Разъятый труп Великого Царя,

 

Как снова этот воин, сын Баала,

Решит восстановить седые стены

И сделать Вавилон своей столицей –

И от отравы здесь же и умрет.

 

Вот я срываю стены Вавилона,

Несчастного, великого, родного,

Где я родился, рос, потом учился,

Любил, молился, ратовал, судил;

 

Но разве звезды защитили Город,

Но разве мудрость защитила Город,

Но разве защитили бедный Город

Законы, что придумал он себе?

 

Законы наши попирают персы,

Им ни к чему ученья и познанья,

И если звезды в небе – золотые,

Они и небо скоро обдерут.

 

И я забуду книги и науки,

И я забуду имена созвездий,

Забуду все, чему учился годы,

Но ничего врагам не расскажу:

 

Пускай они пугаются затмений,

Пускай они сгорают от болезней,

Пускай они до сотого колена

Клянут и помнят павший Вавилон,

 

Который знал, куда ведет дорога

Великой силы и великой славы,

Который знал, что в мире нет бессмертья,

Что все падет, забудется, уйдет –

 

И я срываю стены Вавилона,

А дух, лицом подобный Птице Бури,

Одетый в перья, отверзает землю –

И принимает Вавилон земля…

 

 

ФИЛЛИДИН КОВЧЕЖЕЦ

​

Ветер с юга приносит клочья моря,

Сын Фесея корабль свой снаряжает,

А Филлида стоит, бела от горя,

Демофонта в дорогу провожает.

 

«Ты уедешь в далёкие Афины,

Сложенные из красноватой глины,

Где все речи торжественны и длинны,

Где все мысли извилисто-змеины.

 

Там, в Афинах, другую ты полюбишь,

Там, в Афинах, Филлиду позабудешь,

И разлучницей от души отрубишь,

И с разлучницей целоваться будешь.

 

Ты себе господин – как хочешь, делай,

Но прими на прощанье ларчик белый:

В нём – святыня владычицы Кибелы,

В нём – те песни, что Рея Зевсу пела.

 

И когда в стороне своей приветной

Ты увидишь – обратно не вернуться,

Обещай мне открыть ларец заветный

И к святыне Кибелы прикоснуться».

 

Плещет ветер в упругое ветрило,

Наделяя корабль небесной силой;

Ждут матросы земли родной и милой –

Только царь Демофонт молчит уныло.

 

Вот они приближаются к Пирею,

Их встречают и на берег выводят,

И одежды полощутся, белея,

На владыки заждавшемся народе.

 

Подвели его к отческому трону,

Почитая, как дивную икону –

А в душе его всё подобно стону,

А душа – тетивою напряжённой.

 

Бьют в тимпаны, бряцают на кифаре,

Трубят в трубы, ликуют и смеются,

Демофонт же отдался жёлтой маре…

Вдруг он понял: назад уж не вернуться.

 

Прочь ушёл он от музыки и пенья

И, укрывшись под портиковой сенью,

У Филлиды царь попросил прощенья

И ларец отворил без нетерпенья.

 

И раскрылся святой ларец Кибелы,

И влилось ему ведение в душу:

Он познал теперь более, чем Селлы,

Он познал небеса, мря и сушу;

 

Будто вдруг подоспел к заветной мете,

Будто вырвался вдруг из древней сети –

И открылось ему всё зло на свете,

И за всё это зло он стал в ответе.

 

Он захлопнул ларец, объятый страхом,

И вскочил на коня, и прочь рванулся –

Пыль взвилась по следам горячим прахом;

Белый конь оступился и споткнулся.

 

Царь упал на широкую дорогу,

Грудь мечом пропоров, поранив ногу,

И подполз к незнакомому порогу,

И скончался, воззвав к себе, как к богу.

 

Этот стон долетел до дальней дали,

До фракийского берега, как птица,

Где ещё в теремах Филлиды ждали,

Что к любимой он снова возвратится.

 

«Что ж, – Филлида себе сказала в горе, –

Оказался, знать, курос не по коре.

Я с богами и судьбами не спорю,

Путь один мне – в пучину злого моря.

 

Но другая его не поцелует,

Но другой не отдаст мои он ласки

Ни одна никогда не очарует –

Он мне верен, как в доброй детской сказке.

 

Бог ли, прах ли он, мой любимый, ныне,

Он в Афинах иль равен стал Афине –

Но любой покорюся я судьбине,

Но разлучницы нет меж нас отныне.

 

Злое море меня с ним разлучило,

Но не стану я тщетно слать проклятья –

Отыщу в себе и для смерти силы…

Так прими, Океан, меня в объятья!»

​

​

​

ТЕНЬ ОЛИМПА

 

​

ДАКТИЛИ

 

Брежу ль я? В такте, не в такте ли

Сердце трепещет моё?

Тихо идейские дактили

Входят в ночное жильё.

 

Щупают длинными пальцами,

Возле постели снуют,

Жалят небольными жальцами,

Тихую песню поют.

 

Топают маленьким топотом –

Даже паркет не скрипит –

И сообщают мне шёпотом

Всё, что поведал им Крит:

 

Сказки старинного времени,

Были минувших веков:

Шепчут мне о Филопемене –

Что он и кто он таков;

 

Всё, что страна их изведала –

В прошлое входит, как винт:

Как по велению Дедала

Ходы извил лабиринт;

 

Нить Ариадны и тайна

Им и ясна, и строга:

Сына они Пасифаина

Мне описали рога.

 

Свет за окошками розовый

Тихо колышет рассвет:

Шепчут законы Миносовы,

Шепчут, как юн был Милет;

 

Реины песни поведают,

Тихо мотив повторят –

Но уже солнце проследует

Там, где качалась заря.

 

В факте ли дело, не в факте ли,

Бредил ли, видел во сне –

Только идейские дактили

Вот что поведали мне.

 

 

КУРЕТ

​

Пестун властного Зевеса,

Переживший много бед,

У каймы седого леса

Пригорюнился курет.

 

Он забыт своим питомцем –

Лишь порой холодный гром

Как над всяким незнакомцем

Вдруг прокатится шаром.

 

И давно на звон кимвала

Вековечного его

Головою не кивало

Благосклонно божество.

 

Слава древняя иссякла,

Тело точит злой недуг,

Но деяниям Геракла

Не затмить его заслуг.

 

Глядя мягче и добрее,

Он вздыхает тяжело:

И у старой Амалфеи

Обезрожено чело.

 

Но порою встрепенётся

И поднимет гриву он:

Из-за леса раздаётся

Тот, знакомый, давний звон.

 

И за Реиною львицей,

Наблюдая в травах след,

Потревоженною птицей

Устремляется курет.

 

​

НЕФЕЛА

​

Ах, Нефела, белая Нефела,

Что тебе угрюмый Орхомен?

Без тебя остались Фрикс и гелла

И зарезан золотой овен.

Даже нету знания богини,

Даже сердца нет, как у людей –

Ты плывёшь по вековечной сини,

Навсегда привязанная к ней.

Лишь порою под небесной сферой

Ты прольёшься струями дождя –

Только раз была ты в жизни Герой

И об этом плачешь, уходя

Под порывами ветров Эола

И под грохот Диевых литавр.

Вслед тебе глядит с земли весёлый,

Матери не помнящий кентавр.
 

 

КИПАРИС

 

  Феб-Аполлон, ты видишь – мальчик плачет,

И слёзы по щекам на грудь стекают.

Не просто мальчик – плачет твой любимый,

А значит, сам ты в этом виноват.

  Ты виноват – горячим поцелуем,

И ласкою лучей по смуглой коже,

И страстью, пронизавшей сердце бога,

И сердцем, не понявшим, что к чему.

  Ты можешь говорить, что невиновен,

Что отдавал ему и дни, и ночи,

Что ты его из грязи вывел в князи –

Но вот он плачет первый в жизни раз.

  Феб-Аполлон, ведь это ты боялся,

Что он взрослеет, что уже стыдится

Твоей заботы и нечистой дружбы,

Что он уже с тобою заскучал.

  Что эти пальцы скоро загрубеют

От древка дрота и излома лука,

Что мускулы нальются гибкой медью

И ласки – мало будет для него.

  Феб-Аполлон, ты видел, горько видел,

Как он несётся по аркадским кручам

С оленем, в этот час совсем невинный,

И ты ему ненужен и постыл.

  Великий бог, ты был смешон и жалок,

Ты ревновал его к сестре, к охоте,

К горам и долам, к чистоте и воле –

И ничего поделать не умел.

  И эту ненависть, и эту ревность

Ты обратил на глупого оленя,

Тварь бедную, не знавшую любови,

Но у тебя укравшую любовь

  Куда ему тягаться с олимпийцем!

И ты направил дрот в руке подростка

С той меткостью, с какою целил стрелы

В Пифона и в безвинных Ниобид.

  И свистнул ствол, им посланный без цели,

Но цель нашедший, и прорезал шкуру

Его калёный солнцем наконечник,

И зверь свалился, жалобно крича.

  За то, что крика этого не слышал,

Феб-Аполлон, терпи другие крики,

Другие слёзы – по губам дрожащим

На загорелую худую грудь.

  Ты видишь: мальчик плачет; мальчик плачет,

Не хочет, чтоб его иссякли слёзы,

Тебя ещё пока не осуждая –

Так поспеши, чтоб и не осудил,

  Чтоб не смеялись братья на Олимпе

Над глупым сердцем солнечного бога,

Чтоб в ненависть любовь не обратилась,

Чтоб о своей вине знал ты один.

  Он просит вечных слёз – и эта кожа

Сегодня станет жёсткою корою,

И эти кудри обратятся в хвою,

И слёзы станут вязкою смолой.

  Пусть вечно плачет, пусть укором служит

Плач дерева влюблённому безумцу –

Как вечно под лучом трепещет Дафна,

Как вечно алым мечен Гиацинт…

 

​

АРИАДНА

​

Шум весёлый, шум отрадный

Тихий Наксос огласил –

Люд лукавый виноградный

Расплескал пьянящий пыл:

Диониса, Ариадны

Правят свадьбу, полны сил.

 

Ты, вскормлённый склоном Нисы,

С буйным хмелем в волосах,

Потрясая кипарисы,

Пляшешь с радостью в очах, –

И лукавство Диониса –

Как улыбка на устах.

 

Веет ветерок прохладный –

Нестареющий юнец;

Смех весёлый, блеск нарядный –

Где найти тебе конец?

И сияет Ариадны

Семизвёздчатый венец.

 

А волна на берег скачет

И шипит, как синий змей;

А рыбак вдали рыбачит,

Видя с лодочки своей,

Как на судне молча плачет

Уплывающий Фесей.

 

 

СФИНКС

​

Небосвод, одетый в тучи,

Солнце спрятал под полой;

Возле Киферонской кручи

Сфинкс застыла над скалой,

 

Глядя сумрачно и строго

Много, очень много дней

На фиванскую дорогу

И на путников на ней.

 

Замутит тебя загадкой,

Мысли спутает сперва,

А потом вопьётся хваткой

Женщины, орла и льва.

 

Краткий стон взлетит из лога –

И, добычу растерзав,

Снова вскинет на дорогу

Воспалённые глаза.

 

Эллину иль иноверцу –

Плавать всем в одной крови;

А девическому сердцу

Так желается любви!

 

Скачет Гелиос полого,

Плачет Сфинкс, и жалок всхлип…

Но пылит уже дорога –

Наконец пришёл Эдип.

 

 

ОМФАЛА

​

Я Гераклом горда за то, что служил он мне верно.

Дважды – за то, что любил. Трижды – за то, что ушёл.

 

 

ПЕРИФОЙ

​

Я – Перифой, прикованный в аду

Чешуйчатыми змеями к утёсу.

Не вздумайте жалеть меня, глупцы

Восторженные – бунтом против смерти.

 

Достойной кары за такую жизнь

Нет, как достойной нету и награды

За сватовство к прекраснейшей из всех –

Прекраснее Фесеевой Елены! –

 

За пир, где бурно пенился кентавр,

Под потемневшей от натуги дланью,

За тот костёр и за поход во мрак…

 

Не вам жалеть, не вам хвалить, рабы,

Того, кто смел перестрадать Фесея

И от Геракла воли не принять!

 

​

ИКСИОН

​

Колесо несётся, катится

По земле и по Аиду.

Если кто меня и хватится –

Потеряет вмиг из виду.

 

То пастушьей песнью звонкою

Оглушит на долю мига,

Гелиос сверкнёт коронкою

И заржёт его квадрига,

 

То – Коцита лёд стремительный,

Флегетон ­– огонь без света,

И волной своей медлительной

Колесо обрызнет Лета.

 

Страшна ль мука несусветная

По приказу изувера? –

Ласка помнится ответная,

Вновь со мною в мыслях Гера.

 

И, катясь землёю зыбкою

Мимо царственного лавра,

Я безмолвною улыбкою

Провожаю бег кентавра…

 

 

ЗАВЕЩАНИЕ АНТИЛОХА

 

Вскрыть завтра, Нестору, после сраженья.

 

«А кто он, этот самый Антилох? —

Сын Нестора, штабного генерала,

Спортсмен, дурак, но, в общем, добрый малый», —

И что, за девять лет подобной славы

Благодарить? А что я мог, отец?

Премудрый Нестор, ты три века прожил

В своей стране, и наплодил детей,

И не любил войны, и их учил

Тому же – только одного меня

Из четверых не смог ты уберечь,

Когда я вздумал свататься к Елене.

Твой кум Тиндар, осел и рогоносец,

По подлому совету Одиссея

Нас клятвою связал – и вот жену

Крадут у Менелая, и ребята

Поспешно снаряжают корабли,

Чтоб бывшему сопернику супругу

Вернуть, и Агамемнону достать

Владычество над миром, и добычей

Разжиться, и прославиться, и сгинуть

За честь упоминанья в «Илиаде»,

Которую мы даже не прочтем!

А среди них – и мне идти на фронт:

Я был горячим и лихим мальчишкой,

Я думал: муж Елены тоже смертен,

А там – ну чем я хуже остальных?

Но ты, отец, отлично понимал,

Куда мы едем и чего мы стоим,

И пил с Тиндаром, и корил его

Не клятвою — такой благоразумной

Насущной мерой, — нет, а сыновьями

Приемными его, которым он

Когда-то дал погибнуть в глупой драке.

«А ты?» — спросил Тиндар. Ты заявил:

«А я поеду с мальчиком под Трою

И сберегу его!»

Напрасно я

Бранился и кричал; напрасно братья,

Косясь на твой пустующий престол,

Довольно улыбались – ты поехал

И, как почетный ветеран давно

Забытых войн, был сразу принят в штаб.

О, седина – полезнейшая вещь:

Какой почет за опыт, благородство

И нестроптивость: те не возражал,

И одобрял все плоаны государя,

И собственные уступал ему:

Главнокомандующий Агамемнон

Буквально на руках тебя носил —

А я? Спортсмен, дурак и добрый малый?

За ручку на войну? Искать Елену?

Да, но ценой отчизны и венца,

Почти десятка лет!

Но я их прожил,

Тебя оберегая в каждой битве

Заботливей, чем ты меня хранил:

Кому я нужен без отца? Конечно,

Главнокомандующий понимал:

Тыл вылизан войною подчистую —

За исключеньем братьев Антилоха,

Которые не лучшие соседи

Для беззащитных Спарты и Микен…

Ведь мы с тобой — заложники, отец!

Бунт сыновей тебе страшнее Трои —

Ведь за твоей спиною Агамемнон!

Три человека начали войну:

Атриды и проклятый Одиссей;

Три человека делают ее:

Ахилл и Агамемнон с Одиссеем;

Аякс и Диомед – богатыри,

Герои, пожинающие славу,

А я – лишь сын премудрого отца,

Куда уж было мне тягаться с теми!

Тут пал Патрокл. Ты долго жил, отец,

Ты понял, кем он был и кем он стал?

Он, прежде — приложение к Ахиллу,

Какой-то второсортный Диомед _

Пошел на Гектора! Конечно, Гектор

Мог пасть лишь от Ахилловой руки,

Но тот, но тот — он большее свершил!

Ведь Гектор — все же человечий сын,

А Сарпедон — сын Зевса, как Елена,

И все же был сражен — сражен Патроклом!

И вот тогда я понял: выход есть;

Любой ценой, как он, я стану первым —

И начал на его похоронах,

На играх…

Ты тогда прекрасно видел,

Что я не слишком честно на бегах

Опередил скотину Менелая —

Но от Елену у меня украл

И девять лет! Да, риск, я мог погибнуть,

Нарушив правила; меня судья

Мог опозорить — но судил Ахилл

И подарил победу Антилоху.

А Одиссею я поддался сам:

Я мог опередить его, но, знаешь,

Он самый страшный в мире человек,

Изобретатель клятвы, погубившей

Того, кто клятву выполнить свою же

Его заставил… Я его боюсь.

Но после той победы на бегах

Судом Ахилла я официально

При нем пустующее место занял —

Я этого хотел и я добился!

Спортсмен, дурак и добрый малый – верно,

Особенно _ дурак. Я не сумел

Стать для Ахилла тем, чем был тот, первый,

Хотя мы оба этого желали —

И оба поплатились: он увидел,

Что больше у него уже не будет

Такого друга — и любого друга.

Я — компаньон, замена, суррогат,

Он отвечает за меня — и только.

А я… Отец, ведь это так понятно:

Ахилл себя ни в чем винить не может,

И что из-за него погиб Патрокл —

Конечно, Агамемнона вина,

Иначе… Ладно — я его должник,

А Агамемнон — враг, смертельный враг,

И фессалиец дорого бы дал,

Чтоб два тогда за колесницей трупа

Тащить — троянский и данайский! Это

Главнокомандующий понимает,

Но помнит: «Не Ахилл разрушит Трою», —

Вещал пророк; а значит — он, Атрид.

И мы с тобой, отец, его любимец,

Внезапно очутились в разных станах,

И если вспыхнет распря — оба сгинем,

Как самые ближайшие к врагам…

Ну ладно, знаю — вместе с Одиссеем

Ты все уладишь; дипломат, мудрец,

Ты знаешь — первым должен пасть Ахилл,

И так оно и будет… А потом?

Я должен буду за Ахилла мстить?

Сгубть себя, тебя, дать повод братьев

Всей силою Данайского союза

Стереть с лица земли? Ну нет, отец!

Пусть я дурак — но все же не предатель!

…Сейчас Ахилл сидит в своем шатре

И не желает выходить на битву:

Пусть, мол, пытает счастья Агамемнон,

Посмотрим, как он сладит с эфиопом,

Не так ли, Антилох? — Конечно, так, —

Я откликаюсь. Мемнон — сын Зари,

Сын божий, как покойный Сарпедон,

А в нашем стане больше нет Патроклов.

И все-таки — сегодня я пойду,

Как шел Патрокл, и или стану им,

Или погибну — знаю, что погибну,

Но этой смертью расплачусь с долгами,

Которые сам на себя взвалил;

Тогда Ахилл на битву выйдет — мстить,

А Агамемнон наградит посмертно

И с облегченьем речь произнесет,

А Одиссей последним посмеется…

А ты — не пожелавший разгадать

Той выдуманной Одиссеем клятвы —

Не ты ли мог предотвратить войну

Иль удержать меня от сватовства?

Но, старый Агамемнонов потатчик,

Себя ты в этом не винишь, и совесть

Спокойна — сам, прожив три срока жизни,

Пошел на фронт, как нянька, за мальчишкой —

Чего ж еще?..

Покуда – ничего,

Но завтра вечером, когда ты сможешь

Прочесть мое письмо, ты будешь знать:

Из-за тебя погиб твой Антилох, —

И, может быть, ты что-нибудь поймешь.

 

​

АНДРОМАХА

​

Кассандра говорила, я молчала,

Хоть знала всё не хуже, чем она.

Я знала про конец и про начало

И видела Гомера письмена.

 

Но я молчала. Может быть, от страха?

Пожалуй, но не за себя был страх.

Я им нужна была – как Андромаха,

С младенцем обречённым на руках.

 

И я молчала, а порою роем

Пчёл с бледных губ моих слетала ложь.

Я говорила мужу перед боем:

«Ты справишься с Ахиллом и придёшь».

 

И я молчала, но смотрела прямо

На гибель раненной моей страны –

Как зарубили старого Приама

И сбросили младенца со стены.

 

Так я молчала, и неслась по миру,

И не пыталась будущего счесть.

Я ничего не рассказала Пирру,

И Дельфы – за Астианакса месть.

 

Который раз алела кровью плаха,

Которая прошла с тех пор война,

А я молчала. Ибо Андромаха

Всем только молчаливая нужна.

 

​

НА СТАРОЙ МИКЕНСКОЙ ДОРОГЕ

​

Старуха:

Вы спрашиваете, кто я такая?

Не все ли вам равно? Гадалка, ведьма,

Гадаю по руке, на винной гуще –

Подай, красавчик, грош – все расскажу!

Что? Суеверье: Бог подаст? Конечно,

Для вашей веры нужно слишком много –

Треножники, дубы, хотя бы свитки…

Кто мне поверит, будто я – царевна,

Дочь гордого заморского царя –

Не помню имени – ни одного…

Его когда-то продавали в рабство

И выкупили снова за платок,

Потом родил он сорок сыновей

И дочерей, царил в свей столице –

Как звался этот город? Пелион?

Не помню… Ты же все равно не веришь,

И ты, второй – никто, никто, никто,

Никто не верит и никто не любит –

А разве я когда-то не любила?

От этого-то все и началось…

Меня увидел бог, такой красивый –

Не помню имени… а я была

Моложе вас и, думала, сумею

И бога вокруг пальца обвести.

Я выпросила дорогой подарок –

И не далась ему, а он нахмурил

Свои крутые золотые брови

И уронил: «Да кто тебе поверит?» –

И мне никто не верил... Умный бог

И злой, как я… Отец меня жалел,

Считал, что я безумна от любви,

А мать – та ненавидела меня:

Я было выкрала из колыбели

Мальчишку-брата, но его убить

Не дали мне, и вот пришла война,

И из-за моря медные солдаты

Нас убивали… И тогда опять

Я бога позвала того на помощь,

И он пришел, большой и золотой,

И засмеялся, и сказал: «Я добрый,

Я лучшего их витязя убью,

Дай срок». И десять лет был этот срок,

И десять лет нас убивали греки,

Меня же прятал под замок отец.

Мой старший брат – он был такой большой,

Но и его они убили тоже,

И остальных, и маленьких детей…

Из-за чего? Из-за какой-то девки,

Да чести, да земли, да рудников…

А бога я видала в третий раз –

Остыв, мы захотели помириться,

А он убил стрелой из-за угла

Красивого ахейца и смеялся:

«Вот я и сделал то, что обещал».

Война пошла опять. Я притворилась,

Что образумилась, и мне поверил,

По-моему, какой-то старый жрец –

Но тут его ужалила змея…

И греки лошади вспороли брюхо,

Посыпались оттуда, как горох,

И перебили всех… Мальчишка рыжий

В доспехах, непосильных для него,

Отца зарезал – я-то знала это,

Я только правду говорила людям –

Ведь я их не любила никогда!

Когда данаец вшивый и плечистый

Меня насиловал в каком-то храме,

Я крикнула ему: «Подохнешь в море!

ЧС богами или против них – подохнешь!:

Я видела, как он тонул, хрипя…

Но это после, кажется; тогда же

Воды там не было – один огонь,

И падали обугленные балки,

Давя собою и солдат, и пленных…

Три дня горело, а потом дымилось,

И нас делили, женщин, те, кто выжил,

И я досталась главному царю.

Он тоже умер… Рыжему мальчишке

Невесту сына он пообещал

В награду за геройское убийство –

А после горевал, а я сказала:

«Не огорчайся, царь, твой сын его

Еще убьет когда-нибудь – я бога

Об этом попрошу». Он рассмеялся,

Всю ночь меня ласкал и бормотал:

«Ну, бешеная, как же это вышло,

Что я остался жив? Вот уж не чаял!»

А я молчала – было все равно,

Жена его зарежет или брат…

Потом мы долго-долго плыли морем,

Потом по пурпуру сошли на берег,

И главный царь ласкал свою жену

И говорил наместнику «спасибо».

Я закричала: «Бойся их обоих!» –

Я знала, он мне тоже не поверит

И только опрометчивее станет –

А я за мертвый город отплачу.

Они убили главного царя,

Он в бане плавал в собственной крови,

Меня царица с ним убить хотела,

Но тот, ее любовник, возразил:

«Зачем ты мертвеца ревнуешь к ведьме?

Довольно крови! Пусть ее идет –

Ведь все равно никто ей не поверит!»

И я его почти что пожалела –

Я кровь его увидела вдали…

Но я устала… Молодые люди,

Хоть хлеба дайте, я вам погадаю!

Ты, что постарше, женишься на стерве,

Но очень благородной и красивой –

Почти как я когда-то… Ты, помладше,

Найдешь сестру, потом зарежешь мать,

Потом сойдешь с ума и воцаришься –

Вот видите, конец венчает дело!

Вам, думаю, еще поможет бог –

Тот, мой знакомый – он красивых любит,

Он сам красивый и ужасно хитрый,

Ему бы быть не богом, а судьей!

Ну что, не верите? В престол, в жену-

Красавицу? Чего же вам еще?

Ни царства, ни красавицы задаром

Никто не получал! Ну, дайте грош!

За правду – медный грош!

 

Первый юноша:

          Пойдем, Пилад!

И наплела же чуши эта ведьма!

 

​

ПИРР

​

Воин с черепашьими зубами,

Рыжий, вызвал Рыжего на спор:

С темени кудряво плещет пламя,

Красен кровью старческий топор.

 

Город в пламени трещал лучиной –

Край, недовоёванный отцом;

Ты смеялся над чужой кручиной,

Упивался ты чужим концом.

 

И когда врагов косили беды

И глушил рыданья ратный клич –

В час твоей сомнительной победы

Старушонка подняла кирпич.

 

Ах, кирпич – багряная гордыня,

Твой невидимый и смертный крест!

Пали в прах троянские твердыни,

Но кинжалом бок нашёл Орест.

 

Ты упал под грозный вой молитвы,

Гневно щурясь в Солнце над собой,

И оставил внукам поле битвы

С Римом, миром, Богом и Судьбой.

​

​

​

ЖЕЛЕЗНАЯ ЗВЕЗДА

​

​

ДО РИМА

​

Волчица кормит Ромула и Рема,

И молоко им поровну двоим.

О них еще не сложена поэма,

И ими даже не построен Рим.

 

Еще не скоро посреди застолий

Им будут здравицы провозглашать.

Покуда — только  голый Капитолий

И зубы нежно скалящая мать.

 

Все тихо, все как будто неизменно,

Латинский холм еще угрюм и нем.

Еще не скоро перескочит стену

С веселым хохотом беспечный Рем.

 

Еще нет Рима, и додревность длится,

И братья у сосцов еще дружны.

Еще не скоро будет выть волчица

Над мертвым телом около стены.

 

​

ВДОВА

​

Война окончена; войска вернулись;

Триумф: ведут быков, несут венки;

И женщина бредет средь черных улиц,

И скорбью переполнены зрачки.

 

Он не вернулся — с помутневшим взором

Упал на бурую траву, убит.

Она проходит сквозь веселый форум

И к дому опустелому спешит.

 

Одна. И утешения не знает.

Одна. И смерти беспощадна власть.

Одна. Лишь сын за стенкою читает:

«Честно и сладко за Отчизну пасть».

 

​

ЦЕНТУРИОН

​

Ты нес без стона страданий бремя,

Сухие очи твои не лгали –

Высокий воин в пернатом шлеме,

Поправший тропы обеих Галлий.

 

Далек от свиста придворных сплетен,

Далек от гула мятежной черни,

Ты ставил знаки своих отметин

На рьяном белге и злом аверне.

 

Прямой и статный, пусть поседелый,

Ты Рима прочность, ты Рима сила –

Когда падешь ты, его пределы

Собой раздвинет твоя могила.

 

​

ПОЛКОВОДЕЦ

​

Он шел под гуды улитных букцин

Сквозь шум потоков и гром обвалов,

Он клал по склонам, поросших буксом,

На трупы трупы, на римлян галлов.

 

Когда к сраженья кровавым флягам,

Хрипя, когорта прильнет устами –

Над опаленным пробитым стягом

Его рукою грозится знамя.

 

Сухой и латный, в плаще пурпурном

Поджарым волком вблизи кумира –

Застыл навеки над веком бурным,

Расширив Рим до границы мира.
 

​

ПОСЛЕДНИЙ РИМЛЯНИН

​

Над форумом сеется дождик

Из серых растрепанных туч,

И тусклый, но солнечный луч

Удвоен, как белые вожжи.

 

Со статуй стекает вода,

Смывая последние краски,

И лица, как белые маски,

Безглазо глядят в никуда.

 

Дом пуст, только в затхлом таблине

Он пишет под шорох дождей

О том, что минуло уже,

Для тех, кто когда-нибудь минет.

 

​

АЛЕКСАНДРИЯ

​

«Отец, ты родом из Александрии,

Так расскажи о ней ещё разок!» –

 

«Александрия – лучший в мире город,

Он, может статья, даже больше Рима.

Его когда-то Александр Великий

Построил в тёплой, влажной дельте Нила,

Берущего начало в дальних горах,

А может быть, и в самом Океане –

Его истоки скрыты от людей.

Там поднялись над жёлтыми песками,

Под синим-синим, южным-южным небом

Хранители покоя – пирамиды,

В которых египтяне-фараоны

Уснули в золоте и бриллиантах.

У Нила там показывают место,

Где Антиной когда-то утопился

(Его потом провозгласили богом –

Ещё в языческие времена).

Там женщины стройны и величавы,

И в каждой затаилась Клеопатра,

Антония сводившая с ума

И Цезаря. Там лучшие поэты,

Собравшись под старинным обелиском,

Читают лучшие стихи на свете,

Составленные из жемчужных зёрен;

Над ними светит Фаросский маяк,

К себе зовя суда с богатым грузом

(Эбеном, пурпуром и янтарём),

Философов, атлетов и влюблённых.

 

Вот что такое, сын, Александрия.

По крайней мере, так мне говорил

Мой дед, проживший четверть века в Риме:

Его отец сам был александрийцем,

Уж он-то знал. А ежели она

И не такая вовсе – что с того нам?

Я, как отец мой, в Галлии родился

И здесь умру, и нам с тобою, сын,

Уже не увидать Александрии.

Так будем верить в старые преданья,

В рассказы пращуров; и как иначе

Мы выжили бы здесь, в глухих Арденнах?

У нас в душе – своя Александрия».

 

​

БОГИ

​

Понедельник. Тезоименитство.

Рокот труб и чад иллюминаций.

В цирке – гладиаторские игры.

Перед императорским кумиром –

Кесарь в тоге, с жезлом и с Победой –

Преклоняется толпа народа,

Ищут исцеления у бронзы

И читают выспренние оды.

В полдень возле портика Сената

Император показался людям ­–

И народ, довольный, разошёлся.

 

Вторник. Праздник. Жертвоприношенье.

Бычья кровь и жирный дым алтарный.

На престоле Юпитер Феретрий

Мрамором и бронзою блистает.

Император – первый жрец – в накидке

Совершает должные движенья,

Молится, склонившись пред кумиром.

Вечером, когда собрались тучи,

Молния сверкнула в Капитолий.

Кесарь горд и счастлив: он услышан.

 

В среду – если по земному счёту

Можно измерять небес вращенье –

Юпитер, окутанный рассветом,

С неба поразил перуном город.

Город выгорел – и эта жертва

Десяти богам равна на небе.

Юпитер молился до заката,

Но какому кланялся кумиру

И какое знаменье явилось –

Мы не знаем, да и не узнаем.

​

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

 

 

ИРОД ВЕЛИКИЙ

 

Проклятый день! Проклятая звезда!

Проклятый, мне неведомый младенец!

Великий Ирод, Иудейский царь,

Я был железом, если было нужно –

И римляне и их великий кесарь

Со мной не в силах были совладать;

Я был тростинкой, если было нужно –

И римляне, обмануты присягой,

Оставили в покое мой народ.

Моя земля плодоносит, как прежде,

И тяжкая стопа легионера

Её не растоптала – прокуратор

Сидит в моей столице – но и только.

Да, это унизительно и горько,

Но царь и для себя, и для страны

Сносить обязан это униженье –

И для детей, Антипы и Агриппы.

    Но в небе светит новая звезда,

И три волхва, три гордых чужеземца

Идут на свет её. Я их спросил:

«Куда идёте, господа?» Они

Ответили: «Родился новый царь,

И мы идём к нему на поклоненье,

Ведомые звездою». А потом

Три пастуха, три грязных полунищих

Прошли за ними следом. Я спросил:

«Куда идёте, голытьба?» Они

Ответили: «Родился новый царь,

И мы идём к нему на поклоненье,

Ведомые звездою». И тогда

Впервые дрогнул я – Великий Ирод.

    Я стар, и за себя я не боюсь –

Боюсь за сыновей, за род, за царство.

Кто этот, мне неведомый, ребёнок,

К которому стремятся на поклон

Властители непокорённых стран,

Чернь моего покорного народа?

Ужели впрямь родился человек,

К которому придут и князь, и нищий?

И почему, за что так получилось,

Что он родился в Иудее, здесь,

Где и законный царь, великий Царь

Едва способен удержать насилье

Захватчиков из кесарского Рима

И бунт их ненавидящих евреев?

    Я сам еврей; я знаю, очень трудно

Такое равновесье удержать

На лезвии ножа. Но всё же можно,

Покуда Я ещё Великий Ирод –

Я в силах это сделать. А потом,

Когда наследники, два близнеца,

Два глупых, слабых, дорогих мальчишки

Моих разделят скорбный трон Давида?

Они же вцепятся друг другу в горло,

Антипа станет призывать волхвов,

Агриппа вздумает поднять народ –

И что останется от Иудеи?

    Но ежели она и устоит,

То выйдет царь волхвов и мужичья,

И мальчики поклонятся, как все, –

И вот тогда конец стране наступит:

Ведь Кесарь не глупец, и он поймёт,

Что если у двоих его врагов

Появится единый предводитель,

То, значит, надо срочно разгромить

Мятежников, и в выжженную землю

Втоптать сандалией легионера

Народ Израиля, и прах развеять

От Храма Соломонова по ветру!

    А если выдержит грядущий царь?

И победит? И с Римом совладает?

И мужики, волхвы и их потомки

Дойдут до Геркулесовых столпов,

Дорогой постепенно оседая,

Как пыль, и забывая свой язык,

Свою Страну, Писание, и Бога,

Рассеявшись по лику всей земли –

И позабудут, что они – евреи?..

    Крепись же в этот час, Великий Ирод!

Предотврати заведомую гибель

Народа своего любой ценой –

Ценою крови и ценою славы

Своей – пусть «Ирод» станет значить «изверг»,

Пусть на меня и сыновей моих

Проклятье ляжет – я пойду на это!

Господь мой! Дай мне сил задуть Звезду!

 

​

ПРОРОК В КАНЕ

​

Это было довольно трудно –

Многим думалось, что невозможно,

Но гостей пришло слишком много,

И вина на всех не хватило;

А ведь это дурная примета,

Если на торжественной свадьбе

(А жених был ало-шафранный

И с красным камушком в перстне,

А невеста – в белой повязке,

В белой до голубизны накидке)

Хоть чего-нибудь не хватает.

    Гость увидел: жених нахмурил

Брови тонкие, а невеста

От смущения рот открыла.

Он был гость, но пришёл без подарка,

И решил искупить оплошность –

Даже и дорогой ценою.

Он прикрыл глаза и увидел

Чёрно-белым чертог венчальный –

Без цветов, без красок, без звука,

И себя средь него – таким же.

Он напрягся умом и сердцем

И раскрасил картинку снова,

Но уже другими цветами:

То, что было прозрачно-белым –

Потемнело; вода в сосудах

Претворилась в вино; но так же

Заалело платье невесты,

А жених восседал весь в белом…

    И ещё кое-что он видел,

Но глаза распахнул поспешно,

Чтобы вовремя остановиться,

Не успев заметить в их жизни –

Юноши с молодой бородкой,

Гибкой девушки смуглокожей –

Их предательств, и лжи, и смерти…

     И, под ликованье сидевших

За столами, под крики: «Чудо!»

Еле выговорил: «Простите,

Мне пора. Я устал. Мне рано

Принимать чужой грех на совесть

И за все грехи быть в ответе…»

    Гость ушёл, а жених плечами

Шевельнул под плащом румяным

И испил, и гости испили,

И на них снизошло веселье,

И не всякий бы смог по обряду

Проводить молодых к постели –

Ведь вина стало очень много,

А устойчивости так мало…

    Гость уже уходил из Каны,

Истомлённый тяжкой работой

И предвиденья страшным даром.

И лиловая кровь Голгофы

Словно сделала липкой дорогу,

Хоть дорога была мощёной

Ровным шероховатым камнем…

 

 

СОШЕСТВИЕ ВО АД

    Ещё во тьме чернели три креста,

Окружены испуганной толпою,

Как адские обрушились врата

Под лёгкой окровавленной стопою.

И, светлым сонмом развевая мрак,

Оцепеняя бесов горним светом,

Он праотцам предстал и молвил так:

«Свободны будьте – я своим обетом

И муками своими искупил

Грехи, что вас томили в преисподней.

Грядите же к престолу Бога Сил –

Я, Сын Его – вожатый ваш сегодня».

    И поднялись тогда, возликовав,

Давид, Юдифь, Иосиф и Иаков –

Один Адам, всех более устав,

Сидел, не слыша слов, не видя знаков.

«И ты, всепредок – в небесах для всех

Найдётся место – после Искупленья!»

Но прошептал Адам в ответ: «Мой грех –

Мои приемлю за него мученья.

Я сам обязан искупать его –

Я старше всех; я чуял руку Бога;

Не уступлю страданья моего,

Не преступлю во след тебе порога.

Пусть грех на мне всей тяжестью своей

Останется отныне, как доныне». –

«Да – как тогда, тебя сегодня Змей

Склоняет к новому греху – гордыне.

Людскою справедливостью не мерь,

Адам, божественного милосердья.

Моей рукой тебе открыта дверь –

С тобою, пращур, вновь ступлю на твердь я».

    Впиталась кровь, до черепа дойдя,

Его пометив алою печатью –

И встал Адам, и молвил, уходя:

«Не мне конец отсрочивать проклятью,

Я за Тобой покину жаркий мрак –

Но своего греха не позабуду…» –

И у ворот уже увидел, как

Ему навстречу движется Иуда.

 

 

ТЕТРАРХ В ИЗГНАНИИ

Снова постылый мистраль, и зудит воспалённая кожа,

Дрогнут дрова в очаге –­ скоро и им догореть.

Ссылка, холод, болезнь, безнадёжная старость – и всё же

Может быть, это смешно – но не хочу умереть.

Близятся сроки, а здесь, в этой Галлии, мало евреев –

Кто нас схоронит, скажи? Кто нас оплачет, жена?

Масло иссякло, светильник угас, темноты не рассеяв…

Лучше уснуть, говоришь? Спи, а мне не до сна.

 

Пламени синий язык, окаянная девочка вьётся

И прогибает поднос срезанная голова…

Разве он умер? Он жив! Видишь, жила лиловая бьётся,

Пышет сквозь веки огонь, губы роняют слова –

Лютые, страшные нам! Но ведь я не желал его смерти –

Ты пожелала её, ты и наставила дочь!

Он не мог умереть, он был вне мировой круговерти –

Так почему мне тогда видится каждую ночь

Тёмный пророческий лик? Не Господь ли из уст Саломеи

Вытолкнул волю Свою? Разве я мог избежать

Страшного долга Ахава? Пророк был намного сильнее –

Я не хотел убивать – можно ль убить благодать?

 

Я его слушал, в ночи спускаясь к нему в подземелье:

Пусть и не всё понимал, пусть и язвил он меня

Горше, чем бич или тёрн – но, ведомый невидимой целью,

Я на коленях внимал, в прах чело преклоня…

Слов не помню – огонь, и боль, и яд скорпиона,

Ужас, ярость и гнев – как сейчас, как сейчас:

«Первого ты умертвишь, без желания и без закона;

Высшего ты оттолкнёшь…»

                                        Вот он смотрит на нас,

Иродиада, глядит через годы, страдания, мили –

Разве не режет тебя этот пронзительный взор?

Спишь… И та девочка спит в позабытой восточной могиле,

И умолк, отзвучал кесарских уст приговор

К ссылке – за мнимый мятеж, за надежду спаси Иудею,

Вырвать из-под сапога римского праотцев край;

Отдано царство моё наветчику, змию, злодею –

Знаю, я худший злодей, раб, слепец, негодяй!

 

Помню» Но ты, Иоанн – ты же видишь, что я тебе верю:

Кто был Высшим, был тем Высшим, не узнанным мной?

Или ещё не пришёл? Иди зря я пустую потерю

Смею оплакивать здесь? Кто он, этот Другой?!

Я смотрел, я искал, я расспрашивал каждого – тщетно:

Не разглядел, не нашёл… ты мне не подсказал.

Вот, опальный, недужный, предсмертный – молю» Безответно…

Брезжит утро, и лик меркнет, блёкнет… пропал.

 

В лагере трубы кричат; открываются лавки; крестьяне

В поле торопят волов; Иродиада во сне

Стонет, и нету вовек исцеленья отравленной ране –

Нету ответа: кого мёртвый предсказывал мне?..

 

МИЛОСТЫНЯ

1  

   Было это в давние годы.

Жил-был в Риме кесарь-император,

Неприязненный к Христовой вере,

Злой, суровый и немилосердный.

Как-то ехал кесарь по столице

Со своею молодой женою;

Подошли к нему нищие калики,

Попросили грошик Христа ради.

Воспылала в кесаре гордыня:

«Вот, калики, возьмите денарий,

Но даю я его не Христа ради –

Для своей божественной славы».

Нищие денарий подобрали

И вернули кесарю обратно:

«Понапрасну ты гордишься, кесарь,

Невеликой щедростью ты щедрый

И не бог, а дьяволу угодник.

Вот, возьми обратно свои деньги –

Не попасть за них в райские кущи».

Разъярился грозный император,

Написал приказную бумагу,

Припечатал сенатской печатью

И велел прочесть на перекрёстках:

«Именем Юпитера и Марса

Я всем римлянам повелеваю:

Не давать больше милостыни нищим,

А подавший поплатится рукою».

 

2

    А жила тогда в городе Риме

Молодая благочестная вдовица –

Не оставил ей муж земли и денег,

А оставил лишь малого младенца.

Как-то в праздник муки она достала,

Испекла две тонкие лепёшки –

Для себя и для маленького сына.

Шёл в ту пору мимо дома нищий,

Попросил лепёшку у вдовицы,

А она ему и отвечает:

«Рада бы подать тебе я хлеба,

Да сама голодною останусь,

А наш кесарь с меня сурово взыщет».

Но сказал ей нищий, горько плача:

«Накорми меня, хозяйка, Христа ради».

Попросил он именем Господним,

И вдова не смогла ему перечить –

Отдала ему обе лепёшки.

Увидали это злые люди,

Донесли обо всём суровым судьям,

Схватили они бедную вдовицу,

Привели её на лобное место,

Отрубили по локоть обе руки,

Посадили ребёнка ей на шею

И изгнали из города Рима.

Как прослышал об этом император –

И разгневался, и развеселился,

Засмеялся над нею громким смехом,

А смеясь – задохнулся и умер,

Не успев свершить покаянья.

 

3

   Вот идёт вдова и горько плачет,

А куда идёт – сама не знает.

Забрела она в густую чащу,

А по чаще бежит быстрая речка,

И больше никого там не видно.

Захотела бедная напиться,

Наклонилась над быстрою водою,

И ребёнок её свалился в речку.

И надо ей вытащить сына –

Только руки отрублены по локоть,

Ничего она не может сделать.

Вдруг увидела бедная вдовица:

Идут мимо два юноши прекрасных,

На небесных ангелов похожи.

Увидали они её горе,

Помолились Господу Иисусу

И из речки мальчика достали

Живым и здоровым, только мокрым.

Поклонилась вдовица им в пояс,

А они такую речь заводят:

«Хочешь ли вернуть себе руки?»

А она и ответить не может.

Помолились они Господу Иисусу –

Глядь, а руки-то выросли, как были!

Поклонилась вдовица им в ноги,

А они и говорят, улыбаясь:

«А известно ль тебе, кто мы такие?» –

«Ничего я не ведаю об этом –

Может, люди, а может – серафимы». –

«Нет, вдовица, мы – две твоих лепёшки».

Так сказали и в воздухе исчезли.

 

 

ДОРОГА ПРЕДКОВ

Здесь посреди степи стоит курган,

Поросший ковылями и бурьяном.

Здесь путники из неизвестных стран

Вождя похоронили под курганом.

Скрипели бесконечные возы,

Катились бесконечные кибитки,

И ржали лошади, и выли псы,

И долгий дождь промачивал до нитки

Упорную усталую толпу,

Прошедшую в неведомую пору,

Оттиснувшую вечную тропу

И в степь сравнявшую былую гору.

И шли неутомимые дожди,

И ветры под одежды задували,

И умирали по пути вожди,

И люди их в курганы зарывали,

Справляли тризну и как прежде шли,

И новые вожди несли знамёна –

И вдоль пути их по лицу земли

До самого крутого небосклона

Вставали медленно, за рядом ряд,

Угрюмые, упрямые курганы,

Пока последний маленький отряд

Не распылили в мире ураганы.

От древней крови горизонт багров,

И в нём ушедшие остались, дабы

Доныне с позаброшенных бугров

Им вслед глядели каменные бабы.

 

ГИБЕЛЬ БОГОВ

«Предсказывали нам, что наш конец

Ужасен будет, горд и благороден.

Но я слагаю с головы венец, –

Проговорил немногословный Один. –

 

Мы больше не владыки этих мест,

Здесь Асгард уступил сегодня Риму,

Здесь люди променяли дуб на крест,

Здесь ладан вместо жертвенного дыму».

 

«Я ухожу, – угрюмо молвил Тир, –

Мне больше здесь не служат ратных оргий.

Пусть без меня теперь справляет пир

Из бог-воитель, их святой Георгий».

 

«И я за вами – мне не привыкать! –

Сказал лукавый рыжекудрый Локи, –

Раз новый бог им запрещает лгать,

Раз им чужды коварные намёки».

 

«А я останусь, буду среди них, –

Ответил им негромко старый Браги, –

И пусть они мой начертают стих

Своими письменами на бумаге.

 

И песня будет жить моя в веках,

В латинские запрятанная руны,

И пусть споют о сгинувших богах,

Как о живых, через столетья струны».

 

 

ИДОЛ

 

…Оттолкнулся от кручи, покорный багру,

Окроплённый водой дождевой –

Плыл угрюмый Перун под дождём по Днепру,

Зарываясь в струи головой.

 

И вокруг головы розовела вода

И играла в седых волосах,

Размываючи кровь, что в былые года

Запекалась на жёлтых усах.

 

А давно ли на чёрной священной горе

Златоусым стоял, молодым,

И под вопли волхвов подымался горе

К голове его жертвенный дым.

 

А теперь лишь тебе, вековечный Днепро,

Нужен этот отверженный бог;

Тянет к тёмному дну головы серебро

И всё ближе последний порог.

 

И смывает волна жир, что раньше, давно,

Тёк по белым блестящим щекам,

И безмолвно плывёт по теченью бревно,

Чтобы в сети попасть рыбакам.

 

Плыл Перун по Днепру, молчаливо скорбя –

Ах, кому теперь надобен ты?

У порога сетями поймают тебя,

Переплавят усы на кресты.

 

И отправят на юг их, в Софийский собор,

И на Запад, в торжественный Рим,

И вплетутся они в уже новый узор

Жёлтым пламенем жарким своим.

 

А иные вернутся, уснут на княжой

Мускулистой мохнатой груди…

Среброглавый Перун, ты Руси не чужой –

Не покинь её, не уходи!

АРАБСКИЕ КАРТИНЫ

 

1. Пустыня

​

Рыжая от солнца и песков равнина,

Клочья саксаула в солнечной крови;

Под огнём небесным скачут бедуины

И узриты умирают от любви.

 

Как ифриты, смерчи пляшут по барханам –

Чёрные созданья ужаса и лжи;

Родники и пальмы с вытянутым станом –

К сожаленью, это только миражи…

 

Едут богомольцы в ожерельях бород –

До небес тюрбаны, чётки до копыт;

Говорят, что где-то близко Медный Город

На сокровищах своих коварных спит.

 

У тропы верблюжьей кости караванов –

Обглодали волки сломанный скелет;

И следы ифритов на горбах барханов

Засыпаются песком шуршащих лет.

 

​

2. Багдад

​

Город спит, поникнув куполами;

Тигр дробит холодный лунный свет…

Утомлён священными делами

Неподвижно замер минарет.

 

На ночном базаре нету давки;

Пьяный грешник вторит соловью,

Сонно ставнями прикрылись лавки,

Нищий спит, забившись под скамью.

 

Во дворце халифа персиянин

Сказывает сказку ни о чём;

Запахами ночи одурманен,

Дремлет евнух с голубым мечом.

 

Город спит, ему свежо и сыро,

Городом забыт полдневный жар…

И как тень великого везира,

Руки на кресте простёр Джаффар.

 

​

3. Мореходы

​

На востоке – море, и на юге – море,

За Магрибом – тоже тёмный океан…

    Странник со стихией в договоре,

    Странник вечной тягой обуян.

 

Паруса надуты, вымпела играют,

Очертило солнце горизонта круг –

    Лишь порою небо закрывают

    Тучи или крылья птицы Рух.

 

И морские девы, и морские старцы

Шепчут за кормою влажные слова,

    И дворцы из розового кварца

    Где-то увенчали острова…

 

Солнце закатилось, над пучиной мглисто,

Моряки уснули, страхи затая…

    Всё равно Аллаху-шахматисту,

    Птица Рух, скала или ладья.

​