ГЕРМИОНА

 

    Ты думаешь, Андромаха, что я пришла извиняться?

Вот уж нет! По совести, ты должна мне быть благодарна,

но, конечно, ты этого не желаешь признать, ты слишком упряма, ты слишком

не хочешь быть благодарной, утопая в своем двенадцатилетнем горе,

тешась воспоминаниями  – в этом ты со своим хозяином были очень похожи –

о несуществующем городе, об испепеленном муже, о размозженном сыне...

Я не верю этому горю. С таким не живут двенадцать лет,

не рожают детей убийцам детей и не прячутся за алтари.

Ты из тех, кто умеет выжить, что бы ни произошло, и ты выживешь, Андромаха,

я тебе обещаю, чтобы еще тридцать лет

 с кислой физиономией выдумывать свой музей

золотого детства и юности и горькой дальнейшей судьбы...

 

     У меня золотого детства не было. Дочь Елены – это только громко звучит,

не хуже чем “сын Ахилла”, но стоит ничуть не больше.

Матери я не видела до тринадцати лет –

она сразу, как я родилась, отдала меня деду с бабкой; отец иногда навещал,

но я его не запомнила – слишком рано уплыл он под Трою. В Спарте был шум и крики,

бабушка не выходила из комнаты – тихо сидела и плакала, белая, мягкая,

как тесто, между портретами близнецов. Дед качал головою

и говорил: “Когда мальчики шли на Афины, все было по-другому”,

а я сидела и слушала, как играют на улицах трубы и хором кричат солдаты –

слов я не разбирала, но, кажется, что-то о матери.

Мне очень хотелось выйти и посмотреть на них, но дедушка не пустил –

меня бы там затоптали, такая была суета. Потом солдаты ушли.

все глуше стучали их сапоги – по площади, по окраинам, а потом

замолкли, и перестали дрожать подвески на лампах; дед отошел от окна,

вздохнул и сказал: “О господи, я ж теперь опять царь – только этого не хватало” . –

и рассмеялся, тряся тощей сморщенной шеей. А солдаты ушли, и почти никто не вернулся.

 

     Из-за морей доходили слухи. Великий Вождь, мой дядя, зарезал дочку,

чтобы только война получилась. О, она получилась, очень большая война.

очень большая и длинная: десять лет. Десять лет

мне было страшно выйти из дворца, потому что вокруг  собирались черные женщины

и шипели, тыкая пальцами: “Вот она, дочь этой суки!”

Одна подскочила ко мне – тощая, словно ведьма, – и крикнула: “Где мой муж?

Верни мне моего мужа!” Кто-то пытался ее успокоить, помянул моего отца.

но она отмахнулась: “Генералов не убивают! Он-то вернется живым.

он-то придет победителем!” – тогда еще даже эти женщины верили, что мы победим под Троей.

Я убежала к деду и закричала: “Ты царь! Разгони их, казни их, они меня обижают!” –

а дедушка только развел трясущимися руками, и выцветшие глаза беспомощно заморгали:

“Когда мальчики шли на Афины, все было совсем по-другому... а теперь я не знаю.

 Что я могу с ними сделать?

Твой отец попросил подкреплений, и у меня почти не осталось полиции,

да и стыдно, пойми, Гермиона, им ведь страшно – как нам...”

Он заплакал, а бабушка в этот день даже не заплакала –

она за меня заступилась, она вышла на улицу и хотела что-то сказать,

но ее заглушили – я не понимала слов, которые там кричали, я была еще маленькой,

но бабушка возвратилась странно четкой походкой и с сухими глазами

и на плече ее мантии было пятно от гнилой селедки. Она прошла мимо деда к себе,

ничего не сказав, даже не обернувшись на портреты моих дядьев,

как каждый раз в этой комнате. Наутро ее нашли в горнице, под крюком от люстры –

веревка оборвалась, потому что бабушка Леда была тяжелой и толстой,

и она умерла, разбив себе голову о сундук.

 

     Так вот я и жила – завидуешь, Андромаха? Дочь Атрида и дочь Елены,

блистательная принцесса, запертая во дворце с хнычущим стариком

и парными истуканами на каждом шагу, за каждым углом, на каждой площадке,

иногда даже конными... божественные дядья, погибшие в драке с ворами

за годы до моего рождения. Во дворце их было больше всего.

Пару раз приезжали гости: серьезный маленький мальчик. мой двоюродный брат Орест.

и его нарядная мать, и сестра – каменная, белая, но чем-то очень похожая

на тех черных женщин на улице, только гораздо спокойней... я ее очень боялась,

но она со мной не разговаривала. Тетка сидела с дедом, пила кофе и ела последнее

варенье в нашем дворце, а мы с Орестом бродили по пустым коридорам,

он рассматривал статуи, 

и один раз я застала его заглядывающим под латный подол Полидевку,

стоявшему возле ванной в полном вооружении. Он сначала смутился,

а потом прыснул и тихо шепнул мне на ухо: “У них там ничего нет!”

Я проверила – это правда, у них там ничего не было. “Но это же просто идолы, –

объяснила я рассудительно, – произведенья искусства. Они же не настоящие”, –

и вдруг мне стало легко-легко... и с тех пор я перестала бояться их белых глаз,

буравящих с высоты на каждом шагу в нашем доме. Я была благодарна Оресту.

мы играли с ним во дворе в Геракла, и мой щенок был очень хорошим Кербером...

а потом явилась его сестра, и мы замерли на одном месте, даже щенок. Она

сказала: “Пойдем, Орест, и вы, Гермиона, – ваш дед и тетя хотят вас видеть”, –

и глаза у нее были, как у тех статуй. В этот вечер меня обручили с Орестом,

потому что под Троей уже убивали и генералов, и пора было принять меры

и обеспечить будущее.

 

     А потом война кончилась, все радовались, и я ждала, что вернется отец,

а он все не возвращался – даже письма не приходили, как раньше. Отец Ореста,

мой знаменитый дядя, приехал одним из первых, и с дороги прислал записку,

что навестит нас, но тоже не появился. Потом я узнала, почему. И Орест исчез,

только его сестра тайком пробралась один раз, говорила о чем-то с дедом,

а после вышла – такая же вертикальная, как всегда, – и мне стало жаль ее,

потому что я знала: говорить о чем-нибудь с дедом давно уже бесполезно.

Она повернулась ко мне и угадала жалость, но бровью не шевельнула,

только произнесла: “Привет тебе от Ореста”, – и по этому “ты”

я поняла, как ей скверно.  А потом, наконец, отец вернулся с войны.

Была глубокая осень, по пруду плавали желтые, бурые, мокрые листья

и противно крякали утки (лебедей на пруду я никогда не видела.

даже коврики с лебедями последним указом дедушки приравнивались к порнографии),

а потом в сером и холодном, очень прозрачном воздухе затрубила труба –

не трубы, как перед войною, а только одна. Они шли к городу, а навстречу

бежали черные женщины – у одной был вертел в руках. Но отец проехал другой дорогою 

                                                                                                                                 и без музыки.

Он вошел к нам во двор – маленький и усталый, полурыжий-полуседой,

в слишком блестящих латах, а рядом с ним шла женщина, на голову выше его,

как золотая колонна, с твердым сонным лицом. Дед шагнул им навстречу,

сперва к женщине, но потом резко остановился, повернулся к отцу

и стал совать ему в руки скипетр, твердя: “Наконец-то! С возвращением...

 с возвращением...”

Отец смотрел на него испуганно, и когда наконец дедушка всучил ему этот скипетр,

стал нервно вертеть его в руках, словно слишком короткую трость,

а потом произнес: “Здравствуй, Гермиона. Елена, это твоя дочь”.

- “А”. – промолвила золотая женщина и умолкла. И тогда мне стало жалко,

я подошла к ней, взглянула вверх и промолвила: “Здравствуй, я думала, ты красивее.

С возвращением”.

И ее мраморная щека дернулась, а отец неожиданно усмехнулся и погладил меня

по волосам рукой с обкусанными ногтями:

“Ты уже совсем взрослая. Скоро ты выйдешь замуж”. –

“За Ореста?” – спросила я – почти без вопроса спросила, но он покачал головой:

“Нет, за сына Ахилла. Так мы договорились. Я очень ему обязан”, –

и я почувствовала, что рука у отца дрожит, и поняла, что от страха,

так что я ничего не сказала. Начиналась мирная жизнь и ожидание свадьбы,

очень долгое ожидание. Орест был где-то на севере и изредка присылал письма,

преимущественно о спорте и о своем замечательном друге, ужасно скучные.

Отец приводил в порядок все, что успело в Спарте развалиться при деде –

очень истово, словно больше ни о чем не хотел задуматься –

а я помогала ему сочинять сказку про Дальний Египет:

то есть он мне рассказывал о своих приключениях, как, мол, он нашел мать

не в Трое, где ее не было якобы все десять лет, а у царя-людоеда.

а я подсказывала, в кого мог превращаться волшебник. которого он победил,

и потом с удовольствием читала об этом в газетах. Мать сидела или лежала

в спальне и даже к обеду обычно не выходила; меня она не узнавала,

как и всех остальных. Как-то я застала отца, выходящим из ее комнаты, –

он был сморщен, ворчал слова, наполовину бранные, наполовину ученые,

я запомнила только одно непонятное слово: кажется, “некрофилия”.

Когда кто-то из секретарей Менелая объяснил мне, что оно значит, я не удивилась, даже,

пожалуй, мне стало проще – как тогда, со статуями: все стало понарошку.

 

     Через несколько лет Неоптолем удосужился все-таки нас посетить.

Из окна я смотрела, как он подъезжает верхом – и почему-то сразу

удивилась, какой он маленький: ему было лет девятнадцать, но выглядел он подростком,

четырнадцатилетним мальчишкой, любящим мучить кошек.

Выйдя навстречу, я увидела, что у него ярко-рыжие волосы, совершенно прозрачные

голубые глаза поджигателя и неправильный прикус. Он взглянул на меня, ощерясь,

и торжественно произнес: “Сын Ахилла приветствует дочь Елены”. Смешнее всего,

что “дочь Елены” он произнес почти так же почтительно, как “сын Ахилла”.

Еще бы, он не жил в Спарте этих военных лет. Свадьба была очень пышная,

хотя гостей почти не было – дружина Неоптолема, мой отец, неподвижная мать,

дед, бормочущий: “Ох, разнесут эти женихи нашу Спарту!” и толстый мальчик с Итаки.

Главной новостью был переворот в Микенах – мою тетку убил Орест –

по воле Аполлона или в состояньи аффекта. Тут утверждали разное.

На свадьбу он не приехал,

сказавшись больным. Отец грозил подать в суд на него, но, похоже, был даже рад:

он побаивался тетки. Мать молчала, а дед не понял, а мой жених говорил.

как велик был Ахилл. На пиру он напился пьян и после сразу заснул,

но отыгрался по дороге на север. Не знаю, как я доехала – в отличие от тебя,

я не склонна к мазохизму.

 

     Мне сразу здесь не понравилось – какое-то плоское царство,

как ладонь, табуны лошадей и люди на них похожи – те же глаза и зубы.

Неоптолемов дед похож был на моего деда, только покрепче, как выяснилось.

А в остальном – ничего схожего с нашей Спартой, но даже это не радовало.

Ты знаешь, куда он повел меня первым делом, когда мы приехали?

В свой идиотский музей. На стенах синим и рыжим нарисованы битвы –

отчаянно неумело, чтоб не в троянском стиле; у входа торчат ветераны,

лузгая семечки из перевернутых шлемов (я думала, Неоптолем рассердится,

                                                                                                                 но оказалось,

что это привычка Ахилла, и она весьма поощряется);

белоглазые статуи, совсем как у деда в доме,

только тут они назвались “Ахилл и Патрокл”, а не “Кастор и Полидевк”;

доспехи для великана (когда Неоптолем сказал, что их отдали ему, я чуть не рассмеялась);

грязный ствол под названием “Чудодейственный Пелионский Ясень – Копье Ахилла” –

так и было подписано на табличке, все с больших букв;

в сундучке – золотая стрела, которой его убили, невероятно тяжелая...

Неоптолем почти бегал по этому складу, глаза его тускло горели,

как у собаки в августе, и я вспомнила то непонятное слово отца.

“А это, – сказал он, торжественно простирая грязную руку, – его  великий трофей –

вдова троянского Гектора”.

Ты тогда мыла пол, и твой мальчишка сосал палец, сидя под статуей.

“А что за мальчик?” – спросила я, и он небрежно ответил: “Ну. в общем, это мой сын”.

 

     Так мы и познакомились – помнишь? Там я в первый раз услышала,

как ты оплакиваешь свою сгоревшую Трою, Гектора, Астианакта,

и это прекрасно вписывалось в обстановку музея – могла ли я после этого

верить тебе и жалеть, Андромаха? Глупо жалеть экспонаты.

Но это дало мне повод,  когда ночью Неоптолем явился ко мне, сказать:

“Я нездорова сегодня”; он был очень брезглив и сразу пошел к тебе,

к моему облегчению. Говорят, до двенадцати лет он рос с матерью и тетками,

его даже водили в юбке, так что неудивительно, что он к тебе привязался,

и я не ревновала – я знаю, что ты не поверишь, но я правда не ревновала!

Ты же ровесница моей матери Елены, разве не так, Андромаха?

Вы даже чем-то похожи, только она молчит, а ты ноешь, и ноешь, и ноешь,

вы обе добыча – а я царевна, какая ни есть. И скоро стану царицей.

Неоптолем не в счет, но если бы меня все же угораздило забеременеть

и родить ему сына, и его бы убил Орест – я не пошла бы с Орестом,

я бы скорее осталась в этом гниющем царстве – или убила Ореста...

Не обижайся. Я понимаю, что тебе это было попросту не по силам

и что тебе не легче от этого. Просто я хочу, чтобы ты поняла:

я не могла ревновать к тебе... тем более Неоптолема.

 

     Орест заехал однажды – совершенно случайно, как он все любил делать,

когда я уже прожила здесь почти что два года. Он только что вернулся

откуда-то с Севера, страшно худой, но спокойный – лишь иногда на пиру

я замечала, как он внезапно хватает за руку своего провожатого,

и его пальцы отпечатываются на смуглой коже руки.

Разумеется, Неоптолем не мог нарушить традицию – раз уж его отец

ссорился с Агамемноном, как он мог не задеть Ореста? Улыбнувшись своей

любимой улыбкой памятника, он сказал: “Матереубийца!” – и Орест передернулся,

а его друг хотел что-то ответить, но я перебила – я не могла уступить

этому парню, Пиладу, единственного шанса: “Он – матереубийца,

но он отомстил за отца”. Больше я ничего не сказала, но не ошиблась в Оресте:

он понял и посмотрел на меня с благодарностью и обещанием.

Неоптолем опять ощерил свои нелепо сросшиеся черепашьи зубы: “Парис убит!

Не мною, но я потом добрался до его тела... и Филоктет сбежал,

сбежал, как вор, потому что эта хромая скотина похитила мою месть!

Но я найду его!” – “Кто говорит о Парисе? – пожал плечами Орест

совершенно спокойно – восхитительно равнодушно. – Стрела была не его”.

С открытым ртом и довольно-таки дурацким видом Неоптолем смотрел

на Ореста, а тот жевал кусок рыбы, не обращая внимания на него.

“Но ведь эта стрела... – наконец выдохнул он. – Но ведь ты же

сам служил Аполлону, когда убивал свою мать!” – в его голосе была ярость,

и я поняла, что теперь осталось совсем немного, и встала, стараясь держаться

прямо, словно колонна или Елена:

 “Что ж, у Ореста были другие отношения с Аполлоном,

чем у твоего отца. Но Ахилл его не боялся, а сын Ахилла – боится,

и мне стыдно, Неоптолем, мне, дочери Елены. Ты не посмел отомстить.

Я ухожу к себе. И пожалуйста, не беспокой меня ночью.

 По-моему, Андромаха больше тебе подходит”, –

и я вышла, едва держась на ногах, потому что знала Неоптолема:

он мог зарубить меня или напасть на Ореста – так ему было стыдно.

Твой мальчишка попался мне под ноги в коридоре, и первый раз за два года

я взяла его на руки и сказала со смехом: “Кажется, паренек,

за твоего братишку отомстят”. Он не понял. Он вообще у тебя глуповат, Андромаха.

 

     Всю ночь я писала письмо Оресту; конечно, он знал, что делать,

но я хотя бы могла кое-что присоветовать – все-таки за два года

я изучила того, кто звался моим супругом... как было ни противною

Утром он выломал дверь (письмо я уже отослала – ты же помнишь, наверное,

ты и передала его, я люблю рисковать): стоит в доспехах, с мечом,

глаза покраснели: “Я отправляюсь сегодня в Дельфы, – торжественно заявил он. –

До свидания или прощай. Я отомщу за отца”. – “Удачи, – сказала я.

Неожиданно он улыбнулся, как улыбался порой в музее: “Спасибо тебе,

спасибо, что ты напомнила мне мой долг, Гермиона”. Повернулся и вышел,

и почему-то я не смогла рассмеяться над этой забавнейшей фразой.

 

     Главное было сделано. В Оресте я не сомневалась, но только когда затих

скрип колесницы и топот копыт на дороге в Дельфы,

я осознала, как скверно все это может кончиться: не знаю почему,

но ты сама замечала, что твоего хозяина любила его дружина,

и если бы все раскрылось, мне бы пришлось несладко. Да и старый Пелей

не такой был развалиной, как мой собственный дед, как  я потом убедилась.

Я написала отцу, но этого было мало – я слишком хорошо знала,

на что мой отец годен после войны. Нужно было отвлечь Пелея. дворню и двор,

нужно было не дать задуматься, как случилось то, что случилось и как

случится все остальное, почему Орест тоже отправился в Дельфы (другой дорогой,

но догадаться было возможно). И вот тогда ты мне и пригодилась.

Этот скандал двух ревнивых баб, блестящая мелодрама

прекрасно всех отвлекла. Кстати, и мой отец с наслаждением подключился,

и твой дед себя показал настоящим царем, как ему и хотелось,

а про Неоптолема все на время забыли. Так что поверь, Андромаха,

я тебе не желала зла. Нет, не исключено, что если бы это дело

затянулось, тебя с мальчишкой и пришлось бы убить, но я не хотела этого.

В конце концов, до вчерашнего дня у нас был один враг,

в конце концов, я же мстила и за Астианакта.

 

     Орест появился очень вовремя для нас обеих и просто великолепно

произнес монолог о том, как фанатичной толпою был растерзан Ахиллов сын –

какая жалость, не правда ли? И вот теперь он приехал, чтобы на всякий случай

взять под защиту свою беспомощную кузину, которая так страдает,

потеряв столь славного мужа – тут он неподражаемо повернулся ко мне:

ах, так ты здесь, Гермиона? я был так огорчен, что не сразу тебя заметил,

прости, ради бога. И собирайся, поедем в Микены,

там ты будешь в безопсности и т.д. т.п.

Я заметила, что Пилад смотрит почти брезгливо, и это меня порадовало:

их дружбе конец, Орест никогда не стерпит презрения... я позабочусь об этом.

Неоптолема я охотна делила с тобою, но Ореста – увольте! Он будет только моим,

и станет великим царем, и объединит всю Элладу – кому еще это делать?

Не моему же отцу? Не старику же Пелею? Не толстому же Телемаху?

 

     Теперь все будет в порядке, Андромаха, и у тебя все тоже будет в порядке:

я отомстила, и эта война, на которой погиб твой муж, сын, отец, город, все –

эта война, которую начали моя мать и Орестов отец – она наконец закончилась,

и в ней победила я! Ты получишь кусок земли, твой сын. наверное, станет

каким-нибудь мелким царьком... Можешь забрать для него

все барахло из музея – мне оно ни к чему, эти старые тряпки и зеленая бронза,

и наши с Орестом дети не станут с ними играть.

Прощай. Андромаха. Не говорю: “Будь счастлива” – все равно ты этого не умеешь,

но я-то сумею! В лепешку разобьюсь, а сумею! Ты веришь мне, Андромаха?